ЛЮБИМЫЕ ЦВЕТЫ И ЛЮБИМЫЕ ДУХИ АННЫ АХМАТОВОЙ.
Серебряный век в России – это понятие, относящееся не только к поэзии,
но и к культуре в целом. Были художники Серебряного века и философы
Серебряного века, не говоря уж об актёрах, визуально воплотивших
эстетику этой эпохи. Но создавали Серебряный век всё же литераторы. И
раньше литература не знала столько значимых женщин-поэтов,
женщин-прозаиков, драматургов и переводчиков, сколько появилось их в
конце XIX и в начале XX веков.
Тревожный, надрывный, великий Серебряный век.
Были святки кострами согреты,
И валились с мостов кареты,
И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
По Неве иль против теченья, —
Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
В Летнем тонко пела флюгарка,
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
Оттого, что ко всем порогам
Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
Дым плясал вприсядку на крыше
И кладбищем пахла сирень.
Анна Ахматова, «Поэма без героя»
В стихах Ахматовой часто встречаются упоминания ароматов. Они много, очень много для нее значили. Она любила розы…
Она была поэтом – и воплощением женственности, изысканной женственности
Серебряного века. Несмотря на крупный нос, на такой неидеальный
профиль, её считали красавицей.
Юрий Анненков, которому она позировала в Петрограде, вспоминал:
«Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженной в
модное платье светской прелестницы! <…> Ахматова позировала мне с
примерной терпеливостью, положив левую руку на грудь. Во время сеанса мы
говорили, вероятнее всего, о чем-нибудь весьма невинном, обывательском,
о каком-нибудь ни-о-чём».
Георгий Иванов с тоской писал в 1922 голодном и холодном году:
Январский день. На берегу Невы
Несется ветер, разрушеньем вея...
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея.
Все, кто блистал в тринадцатом году,
Лишь призраки на петербургском льду...
Она была элегантна, она умела привлекать внимание, одеваться с
неизменным изяществом, даже если весь ее гардероб мог уместиться в
маленький чемодан.
«Она такой значительный человек, что нельзя
относиться к ней только как к женщине», — говорил о ней Гумилёв. Они
являли собой уникальную пару: два поэтических гения, соединившиеся
«священным союзом брака» — который, впрочем, ни для него, ни для неё не
был особенно священен.
В неё было очень сложно не влюбиться.
Хотя бы на тот час, который человек проводил в её обществе. И она тоже
влюблялась. Она много, часто влюблялась, она же была поэтом, а поэты
постоянно горят, сгорают в костре собственных чувств… В огне, из
которого рождались стихи. Она влюблялась – но любила всю жизнь только
одного. Николая Гумилёва, своего мужа.
Я допускаю, что многие
пожелают поспорить. Но в «Записных книжках», которые не предназначались
для печати, в которых Анна Андреевна писала предельно откровенно, она
постоянно, снова и снова возвращалась к Гумилёву, Гумилёву, Гумилёву…
Возмущалась тем, как обсуждают и оценивают со стороны их отношения,
насколько глубоко их не понимают.
В 1963 году, когда её
собственная жизнь близилась к завершению, она вспоминала, как любил её
Гумилёв, что он любил именно её! Не других – её. Для неё это было важно,
что давно погибший её муж, на момент гибели – бывший, любил её… Всё,
что было связано с Гумилёвым, оставалось для неё самым дорогим
воспоминанием.
«Но так как я привыкла доходить до корня вещей, —
мне стало ясно, что старушкам в эмиграции очень захотелось, чтобы к ним
ревновала Ахматова своего мужа, что они были, как минимум, Виже Лебрен,
Аделины Патти, Лины Кавальери, m-me de Сталь и m-me Рекамье. Это
несомненно их священное право, но лучше пусть они теснятся вокруг книг
Николая Степановича и выбирают, кому вершки, кому корешки, и оставят
меня в покое. Обо всём, что я написала в этой тетради, они не имели
представления. Ни Гумилёв, ни я не разглашали подробности наших
отношений, эти дамы (и кавалеры) застали нас в совершенно иной
(завершительной) стадии, они и не подозревали и до сих пор не
подозревают о трагических годах 1905—09, о том, сколько раз я разрушала
наши отношения и отрекалась от него, сколько раз он, по секрету от
родных, заняв деньги у ростовщика, приезжал, чтобы видеть меня (в Киев в
1907 г., на дачу Шмидта летом 1907 г. возле Херсонеса, в Севастополь, в
Люстдорф в 1909 под Одессой, опять в Киев), как в Париже через весь
город ездил взглянуть на дощечку — Boulevard Sebastopol, потому что я
жила в Севастополе, как он не мог слушать музыку, потому что она
напоминала ему обо мне, как он ревновал…»
Они изменяли друг
другу. И причиняли друг другу боль. Но Гумилёв не смог забыть Ахматову
до самой своей ранней гибели, и даже очарованной им Ирине Одоевцевой с
наибольшим удовольствием рассказывал об Анне Ахматовой. Жаловался на то,
как с ней было трудно, невозможно… Быть может, что-то Одоевцева и
преувеличила? На фоне этих несчастливых воспоминаний так удивительно
читать письмо, которое Гумилёв написал Ахматовой из очередного
путешествия, всё еще надеясь приручить, понять – или самому стать для
неё понятным:
«Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь
понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере
того, как ты углубляешься для меня, как женщина, укреплять и выдвигать в
себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы
безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться
исследованием страны Галла и понять, увидя луну, что она алмазный щит
богини Паллады…»
Письмо поэта – поэту.
Обычная женщина не смогла бы понять их отношений, о которых Ахматова писала:
И когда друг друга проклинали
В страсти, раскалённой добела,
Оба мы ещё не понимали,
Как земля для двух людей мала,
И что память яростная мучит,
Пытка сильных – огненный недуг!
И в ночи бездонной сердце учит
Спрашивать: о, где ушедший друг?
Записные книжки свидетельствуют о том, что Анна Ахматова любила Николай
Гумилёва и никогда не переставала любить его. И, изменяя ему,
ревновала. Она обладала даром – любить одновременно двоих. Любить
возвышенно, искренне. Все её последующие возлюбленные прошли на фоне
Гумилёва. Он был константой её жизни. Он был неизменен. Он был её муж.
Её единственный настоящий муж.
…Гумилёв рассказывал не только о
том, как он мучился по вине Анны, но так же о том, как он её баловал,
когда она была ещё его юной и любимой, и любящей женой. В том числе –
как купил ей духи.
Мне это было особенно интересно и важно:
вещественный мир, окружавший почти бесплотную и почти безразличную ко
всему вещественному Анну Ахматову.
«Я купил у “Александра” на
Невском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил её
доверху, положил в неё шесть пар шёлковых чулок, флакон духов Coty, два
фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками — я знал, что она о
нём давно мечтает — и томик “Les amours jaunes” Тристана Корбьера.
Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости. Ведь у неё в семье её не особенно то баловали».
Я читала, что Анна Ахматова любила «восточные ароматы», но первое
уточнение нашла у человека, пытавшегося яростно раскритиковать ещё
недавно всеми обожаемую поэтессу.
«Как будто в тот момент, когда написала Ахматова своё первое стихотворение, сказал «некто в сером» — Время, остановись!
И стало всё, и с тех пор стоит все.
Так же чопорно сжаты губы, так же певуче дрожит голос, так же исходят от неё духи французские, не то шипр Коти, не то Убиган.
И льются, льются бесконечные вариации на всё ту же изжёванную тему
будуарной поэзии: любовь, ревность и тоска, тоска... Пять с лишним лет
революции прошли над Ахматовой, не задев даже её великолепной причёски.
Скучно… и смешно»
Ф. Левин «Ушей не спрятать». // Литературный еженедельник. 1923. № 20, 21. С. 11.
«Chypre» Coty был выпущен в 1917 году: на спокойном и горьком фоне
дубового мха расцветали яркими красками сандал, пачули, ладан, кардамон,
гвоздичная пряность, чувственные циветта и мускус.
Возможно,
именно «Chypre» Coty воспринимался как «восточный» аромат Ахматовой.
Хотя вообще-то были в те времена и более выразительные «восточные»
ароматы.
Но это не мог быть знаменитый (и любимый ею) «Chypre»,
поскольку, как мне правильно подсказали, парфюм вышел в 1917 году, а
подарок был сделан на Рождество в год свадьбы, то есть в конце 1910
года… Гадать – бесполезно. Информации нет.
Можно ли считать
восточным «Le Parfum Idеal» Houbigant? Духи, которые косвенно («Убиган»)
упоминает критик и напрямую — обожавшая Ахматову Лидия Корнеевна
Чуковская, самый преданный из её биографов?
Лидия Чуковская вспоминала:
«Мне захотелось поближе рассмотреть шкатулку, которая издали меня
всегда занимала. Она сняла её с этажерки. Шкатулка дорожная, серебряная,
ручка входит внутрь крышки. Рядом со шкатулкой стоит маленькая
трёхстворчатая иконка, а рядом с иконкой — камень и колокольчик. Под
колокольчиком оказалась чернильница, очаровательная, тридцатых годов
прошлого века. (Колокольчик — это её крышка.) Тут же пустой флакон
из-под духов.
— Понюхайте, правда, нежный запах? Это — «Идеал», духи моей молодости».
В воспоминаниях самой Анны Андреевны есть только одно название духов, только один раз:
«Чем больше я пишу, тем больше вспоминаю. Какие-то дальние поездки на
извозчике, когда дождь уютно барабанит по поднятому верху пролетки, и
запах моих духов (Avia) сливается с запахом мокрой кожи, и вагон
Царскосельской железной дороги (это целый мир)...»
Это были ассоциации аромата с чем-то прошедшим, ушедшим.
И последнее, тоже из воспоминаний Чуковской, относящееся к эпохе, когда у Анны Андреевны уже не могло быть французских духов:
«Ахматовой из Болгарии в деревянных флакончиках привозили розовое
масло. И Анна Андреевна отлила его одной даме. Это она называла делиться
цветами».
«Делиться цветами» — как это поэтично, как по-женски и
по-ахматовски: она легко делилась, отдавала, а хранила лишь то, что
имело для нее некую духовную, как теперь сказали бы — «сентиментальную»
ценность.
Мария Беликова вспоминала, как в Ташкенте ходили по
дворам цыганки, и пользуясь доверчивостью и сочувствием эвакуированных,
жаловались, будто бежали из Молдавии совсем без вещей... Их жалели.
Сколько настоящих беженцев смогли спасти только жизнь и остались в той
одежде, которая была на них! Одной, молоденькой, в пальто, надетом на
голое тело, Ахматова отдала свою ночную рубашку. А когда та молодая
цыганка – видимо, подзабыв, что уже приходила сюда – снова заявилась в
том же костюме и с той же легендой, и ее с позором прогнали, и пошли
предупреждать Ахматову, Анна Андреевна рассеянно ответила:
— Но у меня нет второй ночной рубашки ...
И в этом – аристократизм духа: как тот рыцарь, отдавший нищему половину
плаща, Ахматова отдала цыганке единственную ночную рубашку.
Корней Чуковский вспоминал:
«…Она была совершенно лишена чувства собственности… Близкие друзья её
знали, что стоит подарить ей какую-нибудь, скажем, редкую гравюру или
брошь, как через день или два она раздаст эти подарки другим…
Слова “обстановка”, “уют”, “комфорт” были ей органически чужды – и в жизни и в созданной ею поэзии…
Конечно, она очень ценила красивые вещи и понимала в них толк.
Старинные подсвечники, восточные ткани, гравюры, иконы древнего письма и
т. д. то и дело появлялись в её скромном жилье, но через несколько дней
исчезали. Не расставалась она только с такими вещами, в которых была
запечатлена для неё память сердца. То были её “вечные спутники”: шаль,
подаренная ей Мариной Цветаевой, рисунок её друга Модильяни, перстень,
полученный ею от покойного мужа, – все эти “предметы роскоши” только
сильнее подчеркивали убожество её быта: ветхое одеяло, дырявый диван,
изношенный узорчатый халат, который в течение долгого времени был её
единственной домашней одеждой».
Она легко делилась.
И розовым маслом, драгоценным, потому что его было так мало. А ведь она так любила запах роз и тосковала по этому запаху…
В 1962 году, уже незадолго до смерти, она писала:
Мне с Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.
И все же она «делилась цветами», чтобы у другой женщины тоже были эти бесплотные, но такие ароматные розы.
…Она так и не написала мемуары, которые запланировала, потому что много
болела: полнота, одышка, сердце. Перенесла несколько инфарктов. И
продолжала одержимо работать, пытаясь ухватить, остановить убегающее
время.
Что войны, что чума? — конец им виден скорый,
Им приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
Её хватало не только на свои стихи – в последние годы Ахматова всегда
была окружена молодыми поэтами, которым помогала нащупать свой
собственный путь в поэзии и в жизни: Иосиф Бродский, Анатолий Найман,
Евгений Рейн, Глеб Горбовский, Дмитрий Бобышев – после её смерти их
назовут «ахматовскими сиротами».
Она умерла в санатории в Домодедово 5 марта 1966 года.
Отпевали Анну Андреевну в Ленинграде, в Никольском соборе. Похоронили в
Комарове. Тысячи людей сопровождали её в последний путь. Среди них были
и супруги Козловские: они покрыли могилу ковром из пышных ташкентских
роз.
Розы были с ней до конца…
АвторскиЙ очерк от Elena Prokofeva.
https://www.fragrantica.ru/…/%D0%9B%D1%8E%D0%B1%D0%B8%D0%BC…
